Что можно рассказать о человеке, с которым каждый из нас знаком с младенчества?! Мы еще и говорить не умели, сверкали голыми пятками в своих детских кроватках, а подкорка уже вовсю записывала: «Три девицы под окном пряли поздно вечерком». И про «свет мой, зеркальце». Да про неугомонную старуху с ее завышенными требованиями к мужу и его золотой рыбке. Чуть подросли, и страдания первой любви тоже делим с пушкинским лирическим героем: «Я вас любил безмолвно, безнадежно...» «Как пух от уст Эола» проносится пылкая молодость: «Там будет бал, там детский праздник. Куда ж поскачет мой проказник?» И вот уже мудрая зрелость у порога: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Странствуя по бурному океану жизни, мы даже не замечаем, что Пушкин всегда рядом: в виде статуй и портретов, в названиях улиц и станций метро, на вывесках и этикетках. «Сам ты Пушкин — вот в чем соль!» — воскликнул как-то поэт Константин Арбенин и в точку попал: Пушкин записан в наш ДНК. Он наш язык, часть национальной идентичности, тот особый культурный код, по которому мы, его соотечественники, распознаем друг друга всегда и везде. Но прежде чем стать тем «веселым именем», как сказал о нем Александр Блок, тем памятником, возле которого так удобно встречаться, народной присказкой — мол, а работать Пушкин будет? — наш сегодняшний юбиляр был обычным человеком. Из плоти и крови. И не всегда веселым, кстати. Разным. Со своими странностями и страстями. Об этом и вспомним в день его 220-летия.

Нелюбимый

У гениальной девочки-художницы Нади Рушевой есть замечательный рисунок: молодая Надежда Осиповна Пушкина держит на руках младенца — старшего сына Сашу. В этом портрете неисчерпаемая нежность всех матерей мира и ни капли правды, потому как на самом деле Надежда Осиповна сына не любила. И отец Сергей Львович его не любил. Ни сначала, ни потом. Когда поэта сошлют в Михайловское, Пушкин-старший напишет псковскому губернатору письмо с просьбой заключить сына в крепость. В последний момент, конечно, одумается и донос этот (будем называть вещи своими именами) не отправит. Нельзя сказать, что сын отвечал родителям взаимной нелюбовью. Напротив, став взрослым, частенько оплачивал их немалые долги, устраивал в конец расстроенные дела, интересовался их жизнью куда больше, чем они его. Но в своих литературных произведениях не упоминал никогда. Про полумифического Рачу, служившего Александру Невскому «мышцей бранной», — да, говорил. И в прозе, и в стихах. «Арапу Петра Великого» — прадеду Абраму Петровичу Ганнибалу — вообще надумал целый роман посвятить. Правда, до конца дела, увы, не довел. О дядюшке Василии Львовиче Пушкине, знаменитом московском пиите и бонвиване, пусть не без иронии, но тоже писал. А о родителях — молчок, будто их и не было вовсе. «Детство он вычеркнул из своей жизни», — печально констатирует выдающийся пушкинист Юрий Михайлович Лотман. Но тут же добавляет, что детство — «слишком важный этап в самосознании человека, чтобы его можно было вычеркнуть, ничем не заменив...». Поэтому Александр Сергеевич просто передвинул его во времени и пространстве, перенеся из старой Москвы в молодое и величественное Царское Село, в лицей, куда дядюшка Василий Львович устроил племянника не без труда, пустив в ход все свои великосветские связи.

Лицейский порог

Следующие пара строк должны особо порадовать читателей юных, потому что в них пойдет речь о том, каким нерадивым школьником оказалось будущее Солнце русской поэзии. Да, он с пеленок блестяще знал французский язык, став взрослым, выучил английский, уже в девять лет почитывал Плутарха и Гомера, но учился откровенно плохо. Особенно по точным наукам, от которых болели его крупные, как жемчуг белоснежные зубы. Достаточно сказать, что в рейтинге выпускников Пушкин занял четвертое место... с конца. С прилежанием было и того хуже. Вспыльчив, несдержан, непредсказуем, эксцентричен, горазд на всякие выходки — сегодня Александра Сергеевича, без сомнения, назвали бы трудным подростком со всеми вытекающими из этого «диагноза» последствиями. То он раздобудет где-то рому и вместе с товарищами напьется допьяна, то в темноте лицейского перехода перепутает фрейлину императрицы с молоденькой служанкой и поцелует ее с такой страстью, что пожилая дама от потрясения едва в живых останется (вышел страшный скандал, дошло до императора, юный охальник был на волосок от исключения). Директор лицея Егор Антонович Энгельгардт не без раздражения писал: «Ум Пушкина, ни имея ни проницательности, ни глубины, — совершенно поверхностный, французский ум... Его сердце холодно и пусто, в нем нет ни любви, ни религии... Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине».

Слева: портрет А.С. Пушкина. Художник: Тропи́нин В.А. Справа: портрет А.С. Пушкина. Художник: Соколов П.В.

Отчего же не исключил, не выставил за порог «со справкой»? Потому что уже в те годы было ясно: хулиган Пушкин одарен, причем куда выше среднего. Стихи тогда писали все. Среди отпрысков хороших семей это было таким же обычным делом, как сегодня вести аккаунт в инстаграме. Лицеисты даже издавали собственный журнал, где отметился каждый, но не каждого заметил старик Державин «и, в гроб сходя, благословил». По воспоминаниям Ивана Пущина, ближайшего лицейского друга Александра Сергеевича, даже преподаватель алгебры склонял голову перед пушкинским талантом: "...вызвал его раз Карцов к доске и задал алгебраическую задачу. Пушкин долго переминался с ноги на ногу и все писал молча какие-то формулы. Карцов спросил его наконец: «Что ж вышло? Чему равняется икс? Пушкин, улыбаясь, ответил: нулю! «Хорошо! У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи».

Стихи, как утверждают те, кто знал его в лицейские годы, он действительно писал все время, при любом удобном случае. Сначала по-французски, позже по-русски. Писал как дышал. Играл с формами, перебрал все жанры, искал, примерял маски, хохоча отбрасывал их прочь. Было в этом что-то моцартианское, летучее, в хорошем смысле не от мира сего. Какая тут математика? Ей просто не нашлось места в его системе координат. Все заняли Поэзия и Любовь — в самом широком смысле этого слова. Пройдут годы. Изменится слог. Глубже станет мысль, на смену мальчишеской ветрености придут мужественная сдержанность и мудрость. Но две главные его покровительницы, богини Поэзии и Любви, пребудут с ним до конца.

До последнего вздоха останется с поэтом и лицей. Как остров свободы (единственное закрытое учебное заведение того времени, где были запрещены телесные наказания). Как райский сад, куда нет возврата. Как лучшее и самое счастливое, что только могло с ним случится. В своих стихах он превратил школу, пусть и весьма привилегированную, в культурный миф, в обаятельную легенду, а выражение «лицейское братство» дойдет до наших дней, став символом верности, нерушимой дружбы и юношеской чести, возможных не только в героических романах.

Любимый

«Читатель ждет уж рифмы розы...» А в нашем случае рифмы любовь, без которой Александр Сергеевич Пушкин вроде как и не Пушкин, и даже не Александр Сергеевич. Пылкость его равнялась его же гениальности. Влюбленность была обычным состоянием 24/7. «Предметы страсти менялись в пылкой душе его, но сама страсть ее не оставляла», — тонко подметил младший брат поэта, Лев Сергеевич. Женщины платили ему той же монетой. Как он этого добивался, один Бог знает. Ведь не красавец, мягко скажем («потомок негров безобразный», «помесь тигра и обезьяны» — каков автопортрет?!), да к тому же вертлявый, жеманный, едкий подчас, но лучшая половина человечества безропотно несла ему весь нерастраченный жар своего сердца. И отдавала, отдавала, ничего не требуя взамен. Обаяние, внутренний магнетизм, притягательность таланта, отблеск славы — пропорции в этом «приворотном» рецепте строго индивидуальны, а потому его не повторить. О массовом производстве не стоит и мечтать.

Слева: Сергей Львович Пушкин, отец поэта. Справа: Надежда Осиповна Ганнибал, мать поэта

«Пушкин поучал меня, что... все на земле творится, чтобы обратить на себя внимание женщин; не довольствуясь поэтической мыслью, он учил меня, что в этом деле не следует останавливаться на первом шагу, а идти вперед, нагло, без оглядки...» — это из воспоминаний Павла Петровича Вяземского.

«Женщин он знает как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного» — это Алексей Вульф, еще один близкий друг поэта и двоюродный брат Анны Петровны Керн.

А вот и сама Анна Петровна: «Живо воспринимая добро, Пушкин, однако, как мне кажется, не увлекался им в женщинах; его гораздо более очаровывало в них остроумие, блеск и внешняя красота. Кокетливое желание ему понравиться не раз привлекало внимание поэта гораздо более, чем истинное и глубокое чувство, им внушенное. Сам он почти никогда не выражал чувств; он как бы стыдился их и в этом был сыном своего века, про который сам же сказал, что чувство было дико и смешно...»

Да-да, помним-помним: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». И вот это, хрестоматийное, из первой главы «Евгения Онегина» — про «науку страсти нежной». А перед мысленным взором все равно проплывают белоснежные плечи, живые глаза, тронутые нежным румянцем скулы да тугие локоны многочисленных красавиц, ведомых и неведомых, именитых аристократок и безымянных крестьянок, будораживших его поэтическую кровь, вдохновлявших на рифмы и ритмы, переплавлявших его чувственность в десятки, сотни неповторимых строк.

Самое интересное, что, хотя именно женщины и были «витаминами» для его гения, Пушкин никогда не говорил с ними о литературе. Так что многие из них и знать не знали, что перед ними знаменитый поэт.

Заяц и «белая голова»

«Кончаю! страшно перечесть...» А ведь и сказать-то толком ничего не успела. Про суеверия, например, и про приметы, которые, кстати, в случае с нашим юбиляром частенько сбывались. Ну, про зайца, перебежавшего дорогу, когда в декабре 1825 года Пушкин попытался тайно выехать из Михайловского в Петербург, вы точно знаете. Если бы не тот косой, Александр Сергеевич наверняка оказался бы на Сенатской площади, и не было бы у нас ни «Евгения Онегина», ни «Медного всадника», ни, о ужас, «Капитанской дочки» и «Повестей Белкина». Да много чего бы не было, так что недаром тому зайцу в Михайловском памятник поставили. А про «белую голову» из предсказания знаменитой гадалки Киргоф, от которой, как вещий Олег от коня, должен бы принять смерть Пушкин? Александр Сергеевич потом всю жизнь избегал блондинов. Пока в Россию ни приехал белокурый авантюрист Дантес. И круг замкнулся. Совпадение? Скорее всего, но прорицания Киргоф это не отменяет. Да Бог с ними, с приметами. Давайте лучше про Пушкина-спортсмена, обожавшего плавание, пешую ходьбу и верховую езду. Или про Пушкина-гурмана? А может, про Пушкина-путешественника, мечтавшего побывать во Франции и Италии, но так и не получившего разрешение на выезд и все больше колесившего по Уралу и Кавказу. Но об этом столько уже написано, как и о Пушкине-филологе, историке, лингвисте, издателе, наконец, родоначальнике нашего великого и могучего языка в его сегодняшнем изводе... А раз так, то «героя моего... читатель, мы теперь оставим». Но перед этим откроем наугад сборник его стихов (лучший подарок, какой только можно сделать поэту по поводу, а лучше просто так). Что же выпало?